Лютор изначально знал, что пресс-конференция вызовет фурор, и теперь о нем говорили не только в Метрополисе, но и за его пределами. За пределами страны, потому что весь мир следил за любителями нацепить на себя плащ и устроить очередной перформанс.
Там была даже эта мисс Лейн из Плэнет — восхитительная женщина, если бы она не писала свои обличительные и полные гнева статьи именно о нем. Лексу вообще нравились именно те женщины, что потенциально могли его уничтожить. Во многих смыслах. Таких, к счастью, было немного, и он успешно с ними не связывался — причина номер один, почему он не женат. Не то чтоб он не был раньше, но это не лучшие истории. Желательно, чтоб его сын их обошел стороной.

А именно об этом сыне и была знаменательная пресс-конференция, и Лекс позаботился о том, чтоб ее пустили в прямом эфире.
Файлы Кадмуса попались ему случайно, когда Лексу пришлось разбирать всё то, что осталось от его отца. Финансирование туда шло приличное, но очень хорошо сокрытое, чтоб даже сам Лютор далеко не сразу смог установить связь. Но когда это произошло, и он слегка покопался, то пришел в настоящую ярость.

Теперь эмоции утихли. Он думал о том, как мог не замечать до этого, что у нового приятеля или подражателя Супермена, который совсем недавно появился на супергеройской арене, его же разрез глаз. От Супермена там, конечно, тоже было достаточно, но тут Лютор не возражал: при всех нюансах, инопланетянин был очень фактурным. Известно, что красивые люди добивались большего успеха, а красивый и умный мог бы владеть миром.

Сначала Лекс думал о том, что этот Супербой должен стать его персональным оружием в борьбе с Суперменом. Он успел составить пошаговый план на ближайшие пять лет, в котором он развивал спрсобности парня, натаскивая его против криптонца, и первым шагом было знакомство и ограждение его от пагубного влияния других любителей плащей.
Разумеется, он не собирался ему рассказывать всё сразу. Он просто собирался сделать так, чтоб Супербой сам пропитался этими идеями. Немного манипуляций, немного недосказанности, правильно преподнессенная информация были секретом успеха, а мозг подростка по всем правилам податливым и внушаемым.

Лекс рассчитывал закончить первый шаг в течение месяца, и связаться с Супербоем оказалось не трудно, но тут-то и начались проблемы с его планом. Он… передумал.
Подростка звали Коннером, у него был разрез глаз Лекса, который тому достался от матери, и его лицо отражало все эмоции. Кусочек правды в мире абсолютной лжи.
После того, как Лютор всё ему рассказал, Коннер сделал самую ужасную вещь из всех, что могли прийти ему на ум — полез обниматься. Это было испытание определенного рода, потому что Лекс не привык к тому, что его трогают. Но в конечном итоге всё оказалось не так плохо, как могло бы.
Мерси дарила ему полные скепсиса взгляды, на что Лекс ответил, что у него отцовский инстинкт. Все бы ничего, но совсем недавно он прочел ей внушительную лекцию об отсутствии инстинктов у человека как таковых. Скепсиса было еще больше, но ни одного лишнего слова. Следовало действительно поднять ей зарплату.

Визит Супермена он ждал почти сразу после того, как Коннер к нему переехал. Но инопланетянин опять разрушил его планы и не прилетел, а сам Лекс не стал заводить эту тему: ему даже было приятно, что кто-то в окружении не болтал про Супермена двадцать четыре на семь. Теперь же он явился, и это действительно означало, что они с Коннером не поддерживали крепкую связь. Что только подтверждало все представления Лютора о нем, как и снисходительном, но равнодушном.
Ну, может быть не равнодушным ко всему, что могло предоставить Лексу какое-то могущество, потому что он буквально по взгляду мог прочесть всё то, что криптонец хотел ему сказать.

К этой встрече стоило подготовиться, но сразу после пресс-конференции Лютор вернулся в ЛексКорп и заперся в своем кабинете, чтоб прочесть минимум две книги по психологии подростков и просмотреть весь перечень подходящих школ Метрополиса. Стоило ли ему сделать это вместе с прилетевшим визитером? Понимал ли тот что-то в школах и принципах образования? Как вообще учились криптонцы?
На последней мысли он свел брови и активировал открытие окна, чтоб его не выбили, как это могло произойти в случае с красно-синим гигантом.
— Супермен, — он откинулся в кресло и сложил перед собой пальцы пирамидой, — не ждал тебя. Точнее… ждал. Но пораньше.

Музыка пробивается даже через плотно закрытую дверь служебного помещения, и Жаклин морщится: не лучшее место для выполнения заказа. Но их «клиент» параноидально осторожен, и единственное место, где его можно поймать вне стен охраняемого поместья, куда проникнуть тоже можно, но гораздо сложнее – это вот этот стриптиз-клуб, посещаемый им инкогнито.
Хотя, конечно, все прекрасно понимают, кем является невысокий смуглокожий мужчина со сломанным носом, любитель белокурых красоток в микробикини, но притворяются, что им это неизвестно. Люди любят играть в нелепые игры, в этом наемница убедилась давно.
— Джек, он остался один. Твой выход, — звучит голос в миниатюрном наушнике – его владелец сидит в припаркованном неподалеку от стриптиз-клуба фургоне и по камерам отслеживает, кто вошел и кто вышел из туалета; к сожалению, в самих туалетах камер не бывает — приватность и прочие выдуманные глупости.
Джеки смотрит в зеркало. То отражает неопределенного возраста женщину с мешками под глазами, одетую в чуть топорщащуюся в районе талии униформу местной уборщицы, с завязанными в неряшливый низкий пучок волосами. Современная косметика при должной сноровке творит чудеса, а люди уже привыкли не замечать обслуживающий персонал, что ей, конечно же, на руку.
Она оборачивается и кидает взгляд на хозяйку надетого на нее платья. Та в отключке и, хочется надеяться, не успеет очнуться за те пять-десять минут, что потребуются для выполнения [i]заказа[i]. Но, разумеется, связать ее это не помешало: лишние проблемы никому не нужны.
Подхватывая несколько стопок бумажных полотенец и пряча среди них пистолет, Джеки выскальзывает из служебного помещения и по стеночке пробирается в мужской туалет, держа на лице сосредоточенно-деловое выражение и глядя прямо перед собой. Сидящие неподалеку от входа и сторожащие его охранники бросают на нее равнодушные взгляды, но и только: они тоже не считают угрозой для своего подопечного неприметную уборщицу.
Толкнув дверь и зайдя внутрь, она кидает быстрый взгляд, оценивая обстановку, и довольно улыбается, мгновенно понимая, что все складывается более чем идеально.
— Эй, мисс, — отвлекаясь от процесса, невысокий мужчина со сломанным носом возмущенно оборачивается в ее сторону от писсуара, но больше ничего сказать не успевает: звучит приглушенный хлопок, и на его лбу образовывается дополнительное, не предусмотренное природой, отверстие. Тело заваливается в сторону и сползает по стене вниз, пачкая кровью мраморное покрытие.
Наемница, ступая практически беззвучно, подходит к нему, равнодушно смотрит в остекленевшие глаза, в которых застыло изумление, и делает еще один выстрел, контрольный.
Все, дело сделано, можно уходить.
Она протягивает руку, чтобы выбросить пистолет в урну с использованными полотенцами: потом останется только, вернувшись в служебные помещения, снять с рук тонкие латексные перчатки телесного цвета и переодеться, после чего раствориться в ночи. Но тут происходит неожиданное: дверь одной из кабинок распахивается – хотя она готова поклясться, что там никого не было – и из нее выходит парень.
— Твою ж, — едва слышно бросает она с досадой, а тело словно действует само: вскидывает руку с пистолетом, наводя его на парня, нажимает спусковой крючок раз, второй, третий, посылая пули в случайного свидетеля. Ничего личного: он просто оказался не в том месте не в то время.

по запросу

подземелье дышало через его легкие. наверное, магам это давалось иначе; сисл и даже марсиль повелевали взмахом руки, потому что магией были полны их кровь, естество, узкие коридоры, бездонные расщелины, фонтаны до самого потолка. когда лайос блуждал по уровням, он не знал, насколько сложной песней была каждая мощеная улица. насколько трудным было ее воспевать. сисл и даже марсиль были магами — их хрупкие кости и злые слова на древних языках строили подземелье иначе.

в лайосе магии почти не было. она ютилась глубоко-глубоко в животе, еще толком не смея открыть глаза. марсиль пыталась до нее достучаться, но теперь горевать о ней не было никакого смысла. лайос сглотнул: магии в нем больше не было. стенки желудка сжимал нестерпимый голод. если в животе у него что-либо и было, то он давным-давно это переварил. сразу после демона, его толстой шкуры, его влажного алого мяса.

у людей было только их тело. подземелье плохо походило на его продолжение, но оно им было. улицы внутри города словно сетка хитросплетений вен и артерий, пещеры и горы были его тяжелыми неповоротливыми костями. хозяин подземелья уставал, уровни подчинялись лайосу с трудом. привыкшие к управлению искусной магией, теперь им приходилось терпеть почти грубую силу. церемониться не приходилось. голод сводил с ума существ посерьезнее. лайос никогда не забывал, что он был человеком, потому что никогда, по правде, не желал им быть.

первый подарок подземелья был самым желанным. когда-то давно его, может быть, было бы и достаточно. без какого-либо чувства меры: у уродливого монстра было три головы. оно ступало, заставляя каменные здания дрожать и осыпаться, как пряничные домики. оно плохо помнило, зачем шло — человек желал что-то видеть. запах живой плоти был таким редким и четким, что звучал в затхлом воздухе подземелья словно тревога. монстры шли к нему со всех концов пещеры, как полчища безмозглых мотыльков на свет огня, но человек запрещал им утолять свой голод, потому что его собственный был сильнее. три головы смотрели в одну точку, шесть глаз моргнули в унисон.

лайос не мог представить, кому еще он бы позволил спуститься так глубоко. от запаха дорогого друга сводило пустой желудок. его голос всегда был беспристрастен и строг, не дрогнул он и сейчас. человеку был дорог его старый друг, поэтому три головы не сдвинулись с места. уродливое создание, собрав все свое дружелюбие в кулак, даже не облизнулось. лайос видел следы утомительной сложной дороги на лице у шуро всеми своими глазами. когда-то он нехотя рассказывал неуклюжей северянке, что доставать меч из ножен без должной решимости — стыд для воина, смываемый только солью и кровью. лайос подслушивал. шуро не любил болтать о себе, как бы тоуден (не тот тоуден) не просил.

блеск меча и немигающих глаз был единственным источником света.

монстр развернулся, будто был разочарован. будто ждал чего-то большего, чем измученный человек с востока. пыль и грохот камней заполнили собой все тесное пространство, а темнота, осязаемая, плотная, сожрала в себя лайоса одним жадным глотком. на одно долгое мгновение с шуро осталась лишь тишина и тревога. он не был так отчаян, как желал, чтобы о нем думали. теперь лайос слышал биение его перепуганного сердца даже сквозь толщу земли.

— это не то, чего ты хочешь, — теперь ярче всего сияла его улыбка. резкая смена габаритов ощущалась странно, лайос к ней пока еще не привык. он все еще чувствовал себя громадиной, царапающей мордой потолок, несмотря на то, что теперь глаза шуро были на уровне его собственных. беспокойство и страх против предвкушения веселья.

стряхивая пыль, он провел ладонью по волосам, коротким, светлым, совершенно простым. шуро видел их тысячу раз, этот лайос должен был быть ему сильно привычнее. олух, которым тот его запомнил; человек, которым он больше не был.

— пойдем, я покажу, почему ты не справишься, — темнота снова съела его силуэт и оставила пасть раскрытой.

деструктивное поведение у собак выжигают ударами тока. до предела поводок — панический страх до самой асфиксии. болью расплачиваться за ошибки, уже на инстинктах. но с людьми так поступать не принято, с пометкой о «гуманности» или библейскими заповедями. им выписывают круглый и блёкло-жёлтый брекспипразол или вытянутые капсулы карипразина. подбирают тщательно, искореняют каждое побочное. платишь копейками — рвотой на ободке унитаза или ломающей кости акатизией. а иногда хочется пулей промеж глаз.

в живот — больнее. но тодд всё равно не стреляет.

следит издалека, будто ответ найдётся в лужах на асфальте. но ночь в готэме щедра только на вопросы. кто умрёт? кто сдастся первым? кажется важным, всё равно ускользает в каплях на мокрых прядях рыжих волос. нужно ближе, разорвать пролёгшую между ними мглу и молчание. мерный стук капель стихающего дождя. единственным звуком и движением, без дыхания. джейсон привык рвать зубами преграды. но чужой взгляд хуже зелёных вод.

сведёт с ума. ему придётся выстрелить.

но ровно 15 остаются беспробудными в этой промозглой ночи. возможно, хватило бы и одного, если действовать без промедления. но потёртый m9 тянет руку вниз, понуро смотрит дулом в те же треклятые лужи. всё равно кажется, что слышит выстрелы. каждый патрон — ему в голову. было бы славно: мазнуть алым по неопределённости дальнейших действий. вот только тодд не ищет смерти, она всегда сама его находит.

пронзит стрелой. на этот раз он выстрелит.

наверное, это дружба. или нечто более тяжёлое и вымученное, как земля на крышке гроба. сам себе забивает гвозди — лучше об этом не думать. особенно в этот ебаный момент, когда что-то болезненно трескается. впервые не в нём самом, расходится кривой улыбкой на столь знакомом лице. хочется что-то спросить. понять. устранить. спасти. но получается только поднять непослушную руку, взять на прицел.

всё равно промажет. стреляет только где-то в виске.

башка раскалывается, плотные стенки шлема кажутся тисками. но виноват в этом только он. вереница нарушенных законов, обещаний, запретов. чувствовать нужно злость. где-то на подкорке, привычной дозой яда, но всё равно до летального. его собственная ярость — чужая смерть. но сбоит, оставляет холодным в самый хуевый момент. остаётся только тоска. будто уже потерял, хоть и может почувствовать тепло своей кожей. но для этого надо подойти ближе. начать то, что станет финальной точкой.

хочется только вернуться. одна цель для выстрела на двоих.

вспомнить, чтобы послать к хуям всё лишнее. свои скребущие слабости, задравшую неопределённость, намертво прицепившуюся вину. сорваться с места так, чтобы оставить это позади. хватается за плечо, вместо рукояти пистолета. одергивает резко, будто это может пробудить их обоих от затянувшегося кошмара. не поможет — знает. но всё равно застывает в молчании, будто боясь спугнуть эту несуществующую пилюлю от нависшего дамоклова меча.

предсказуемо не работает. пустой взгляд — будто уже словил выстрел.

нахуя только читал столько книг. слова найти никак не получается, всё сводится к одному. слову. посылу. приказу. очнись, очнись, очнись. не нужно быть гением, чтобы понять, что этого недостаточно. никогда не будет. паникой на мысли — последний шанс. единственный из тех, что у него уже не отнимут. поэтому сжимает руку сильнее, тянет харпера ближе к себе. могли бы глаза в глаза, но видно только красный. может, потому что проще спрятать то, что и так очевидно. может, потому что под маской проще найти смелость.

— насколько всё пошло по пизде?

не красноречиво, но всё равно о главном. то, что не даёт спать по ночам. только вот от ответа зависит почти целое ни-ху-я. он всё равно попытается вернуть. не отпустит, не оставит, не закончит. его воспитывали, как собаку. деструктивное — ударом по челюсти. но так и останется псом. верным или эгоистичным — хороший вопрос. вот только так ли это важно.

останется рядом. пока кто-то из них не выстрелит.

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

в полдень форбург троски всегда полон гомона, насыщен вонью сажи и пота. иштвану не нужно было напрягать уши, чтобы его отчетливо слышать; боль в голове отдавалась в ритм с биением сердца с самого утра, изгибала губы в оскале каждый раз, когда на глаза падал луч сучьего солнца. костоправские советы чаще отдыхать и плотнее кушать пригодились бы годами раньше, когда он мог себе позволить растекаться свиной тушей по постели и не вставать, покуда потребность в нужнике не заставит. нынче же… этот клоп, камергер, любил хвататься за живот и причитать, что без него крепость рухнет всем на голову, провалится в пекло ада и сгорит так, что даже пепла ни от кого не останется. бесполезный хер несомненно бы обнаружил, что времени в сутках на все его дела достаточно, если утрудился бы не проводить добрую его половину в попытках зарыться носом под служанские юбки.

если рай есть и ульрих даже там с владений бергова глаз спустить не может, иштван мог только понадеяться, что ему нравится зрелище. с его бесславной кончины прошел целый день, девица, старица и все, что между ними, остались на своих местах, ад под его ногами не разверзнулся. даже лучше, осталось достаточно времени, чтобы разверзнуть его под чужими. лишь бы не кричали. он был бы очень благодарен — не настолько, конечно, чтобы это озвучивать или велеть палачу над ними сжаливаться.
жижка и другие знали, на что шли. их матери могут заняться тетешканьем.

за все эти тяготы ему обещали сазаву; на редкость глухое местечко, выстроенное вокруг монастыря. ему обещали тишину. для такого, как он, это дар, который даже сигизмунд не мог преподнести… и все же, он намеревался. должно быть, тишина дивиша из тальмберга, гануша из липы и рацега из двоича могла купить бесценное.
временами иштван позволял себе об этом задуматься. усталый мозг рисовал скрещенные на стене мечи и пыль на них, особенно заметную под нежным утренним солнцем, невообразимую легкость без брони и оружия, давящих на плечи, стягивающих пояс, воркованье кухарок и служанок (тихое, вежливое, что-то, по его мнению, семейное), аромат похлебки с травами, сваренной в мытом котле и чистыми руками. вкусной, не просто съедобной.

тишина.

что-то, на что турки бы снова позарились. она обернулась бы пеплом во рту, заставила бы задохнуться осознанием, что подарили ему лишь затишье перед штурмом. в конце, прислужья семья похватала бы все, что не приколочено, разнеженный гарнизон поджал бы хвост, он и эрик остались бы неживыми более поучениями для всех, кто решается забыть свое место, осмеливается пожелать то, что для них не предназначено.

когда солнце сползло по небу кроваво-красным ошметком, затухло на горизонте всполохом, он послал за эриком. форбург наконец замолчал — пусть жижка и его бродяжки не выли так, как он опасался, даже после их кряхтений мгновение безмолствия было приятной переменой. иштван ждал, вслушивался в тихий треск горящего факела, ощущал, как тепло от него щиплет брови и ресницы, и отмечал, что чувствует нечто похожее на сожаление. бастард и правда старался держать свой рот на замке ради перебежчика, который посмеялся бы разве что над героической жертвой. не кобыленка ему жаль, а себя. оказаться на их незавидном месте проще, чем кажется.

иштван получил свое напоминание;
что-то назойливое, в грудь давящее, тихо настаивало, что эрик в нем нуждается не меньше.

К способности летать ещё неплохо было бы иметь способность не мёрзнуть, но об этом общественность как-то не думает, когда одаривает своего избранного героя доверием. Лёгкий морозец пробирается под ткань костюма, заставляя кожу покрываться мурашками, но Найс привык игнорировать собственный дискомфорт. Подниматься выше уровня птичьего полёта — рискованно, когда не имеешь доступа к ЦУПу и отслеживанию выделенных под самолёты эшелонов, поэтому Найс держится достаточно низко, настолько, что может разглядеть не только строительный мусор на крышах некоторых офисных зданий делового квартала, но и кем-то забытый термос, и потрёпанный ветром транспорант, который ещё не успели убрать.

Полчаса. Так сказала мисс Джей, сначала сверившись с расписанным поминутно графиком, а потом строго посмотрев поверх узких очков на своего подшефного. Её взгляд мог бы просверлить бетон, но Найс давно научился делать вид, что не замечает. Работа у менеджеров такая — поддерживать имидж героев всеми возможными способами, и даже если мисс Джей сначала три шкуры сдерёт, а потом выставить на мороз голым мясом наружу — в корпоративной индустрии это будет оправданно. Полчаса, так полчаса. Да даже если Найс задержится чуточку дольше — не смертельно, пока на это не обращает внимание Совет Директоров.

Cabriole прямо в воздухе, затем — мягкое приземление обеими ногами на торчащий из воды пирс моста, до которого ещё не успели достроить очередной пролёт. Лёгкий треск бетона под ботинками, едва уловимый запах металла и йодистой морской воды — всё это реальные составляющие. Белый плащ за спиной колышется, а вода где-то там, внизу, мягко облизывает остов моста, и поднимаемые ветром волны разбиваются об железобетонные опоры. где-то вдали кричит чайка, покачиваясь на воздушных течениях, и её крик кажется неестественно громким над водной поверхностью. Ни души. Наконец-то.

Говорят, дело всей жизни Найса — инвестиции в строительство и реконструкцию исторически значимых зданий. Двести раз, и на сдачу — двести первый. Конечно же Treeman Corp необходимо ненавязчиво сращивать своё рекламное лицо с побочной деятельностью — контролем большей части рынка недвижимости, поэтому если нужно для общественности делать вид, что его это интересует — да пожалуйста, сделает. Даже если за этим стоит не страсть к архитектуре, а холодный расчёт подписанного контракта.

В последнее время в индустрии неспокойно. Чего уж говорить — сместили одного из самых значимых героев, можно сказать — первооснователя, с которого началась и деятельность Комиссии, и Турниры раз в пару лет. Найсу до Турнира — как пешком до Луны со стиркой носков в каждом населённом пункте, но вера в него крепнет день ото дня — может быть однажды и он выйдет на арену под грохот аплодисментов.

Может быть. Шаг в пропасть над водой — перемещение на отстроенный мостовой пролёт.

Найс не сразу замечает присутствие кого-то ещё. Первая реакция на оклик — золотые узоры манжетов расползаются чешуёй по предплечьям, трансформируются в наручи; чёрт его знает, кого принесло, от некоторых злодеев — да и героев тоже — не отмахаться одним только хорошо подвешенным языком. И лишь разворачиваясь лицом к неожиданному собеседнику Найс осознаёт, кто на самом деле находится перед ним. До автоматизма отрепетированная улыбка сама растягивает губы — как до мурашек по загривку реалистичный грим. Наручи, блестящие под светом закатного солнца, пропадают и вновь мимикрируют под узоры на манжетах рукавов. Расслабляться, конечно же, рано.

— Герой… Икс? Чем обязан?

Найс из вежливости едва склоняет голову в сторону, демонстрируя заинтересованность; уложенная чёлка щекотно соскальзывает по щеке. Увидеть Икса в живую — это что-то из разряда городских легенд. Обычно настолько близко — чуть ли не на расстоянии вытянутой руки — с ним сталкиваются разве что на арене Турнира.

— Найс, да, — кивает он и собирается уже было что-то добавить, но последовавшее предложение сбивает его с толку настолько, что он в состоянии только нахмуриться озадаченно.

Икс — это что-то за гранью понимания. Его способности — почти божественное, влияющее на ткань пространства и размывающее понятие между реальностью и иллюзиями, никто толком не знает, как они работают на самом деле. И последнее, что Найс был готов услышать, это… предложение посмотреть на фокус.

— Если вы сейчас сиганёте с моста, то я в этом не участвую, — фыркает Найс смешливо, скрещивая руки на груди. — Я не на задании, и в законные полчаса отдыха не намерен заниматься альтруизмом.

Вообще-то — намерен. Ему совесть не позволит закрыть глаза и отвернуться от того, кому нужна помощь. Но Икс как раз-таки и не выглядит как нуждающийся.